Мое имя Эбигейл Паркинсон. Я жена Теренса Паркинсона старшего, мать Теренса Паркинсона младшего. Мой чистокровный род Борджин принадлежал к новым аристократам Англии,  был тесно связан с семьей Берк. Он был славен и известен, пока мой глупый, ничтожный и жалкий отец не разрушил в один год все то, что непомерным трудом было построено моим прадедом. Мой отец (имя этого падшего человека я не желаю слышать, видеть и произносить) имел все: карьеру, жену, ребенка, и что мешало ему довольствоваться этим? Его зазноба, его мерзкая, умалишенная сестра-сквиб. Даже в обществе, где брак между дальними родственниками во имя сохранения чистоты крови принимался, брату и сестре ни при каких условиях не разрешили бы стать супругами. Особенно, учитывая тот факт, что сестрица отца моего была лишена не только рассудка, но и магии. Полоумная тень нашего поместья. Мой прадед сделал все возможное, чтобы об этом позоре не узнал никто, чтобы на чистом полотне нашей семьи не было этой мерзкой осквернительницы. Прадед-лиходей запрятал зазнобу моего отца в поместье, где гости стали лишь плодом фантазий ровно, как и игры и смех. Только как ни старался прадед, оторвать детей  друг от друга у него не выходило. Но это смогло сделать общество, вынуждая моего отца жениться на матери. Отец, как и многие другие, был зависим от положения в обществе, от отношения людей, от молвы, несущейся по всей Англии. 
Рождение дочери в аристократической семье воспринималось с не меньшей радостью, чем рождение сына. Дети рассматривались как смысл семейного союза и главный капитал семьи. Дочь была также важным "инструментом" для укрепления альянсов между аристократическими семьями, как в случае моих родителей, так и в моем. Кажется, мне не было и полугода, когда объявили о договоре между моей семьей и Берками, чья компания «Артефакты Берков» имела большой успех на тот момент. Однако же, мне не исполнилось и пяти когда, когда пятилетний жених умер от тяжелой болезни. Матушка сделала вторую попытку найти мне будущего мужа, но на этот раз помолвка была расторгнута по другой причине, о которой сейчас я упоминать не буду.
Моя матушка была женщиной, рожденной быть примерной матерью, женой, хранительницей домашнего очага и гостеприимной хозяйкой, воплощением культовой прекрасной дамы. Благовоспитанная, образованная, она, как никто другой, заботилась обо мне, моем воспитании и о моем благополучии. Все поместье было в моем распоряжении: от главного холла, до комнат прислуги, все, кроме трех комнат, которые были отданы моей ненормальной тетушке. Из-за нее в северном крыле поместья то и дело разносился запах масляных красок и едких растворителей – ни к чему не пригодная, кроме живописи, сквиб. Отец нередко усаживал меня и мать в гостиной, у окна, откуда виднелся зеленый сад , где в бархатом обитым кресле вышивала золотыми нитями фамильный герб моя матушка, а подле нее была я, чтобы зазноба отца сделала портрет. Отец с гордостью приказывал домовикам вывешивать метровые полотна с написанными его обожаемой сестрой портретами челнов семьи по всему поместью.
Единственному ребенку в семье многое сходило с рук, даже грозная гувернантка не имела надо мной власти. Мне разрешалось брать любые вещи и, будучи не самым глупым ребенком, я понимала, что нет смысла ломать вещи, принадлежащие мне или моей семье. В кабинете отца я была предельно осторожна, всевозможные бумаги и договоры были для меня неприкосновенны. За все детство родители ни разу не повысили на меня голос. Никто не применял ко мне силу, только лишь один мой «наставник», сменивший прошлую гувернантку. (Словом, ходила молва о том, что ее отравили, но официальной была признана смерть из-за болезни).
Строгий, высокий, лощеный, с вечно холодным взглядом и бархатистым, негромким голосом  Герхард был моим вторым преподавателем. Каждый день ровно в девять утра я должна была быть в библиотеке или в саду при хорошей погоде, где herr Rauch методично вкладывал в мою голову необходимый багаж знаний. Герхард долгое время держал меня на солидном расстоянии от себя, но к определенному времени, кажется, он все же проникся той небольшой симпатией, тем почти незримым умилением, каким дядя может одаривать свою племянницу.
Однажды я придумала себе очередную игру. Не от скуки и уж тем более не из желания насолить своему наставнику, просто ради забавы. Стоять около herr Rauch  и, что было сил в маленькой ноге топнув, звонко прикрикнуть так, что от неожиданности преподаватель вздрагивал. Не выдержав такого неповиновения, Герхард направил на меня палочку, и в следующий миг я не могла пошевелиться, глупо повиснув в воздухе.  Колкая обида клубилась серыми тучами в моей душе, ощущение превосходства строгого преподавателя и собственная беспомощность заставляли меня плакать от досады. Герхард, опустив палочку, грубо взяв меня за руку, потащил в мою спальню и, несильно шлепнув меня, закрыл в спальне. Комната, в которой меня заперли, в секунды наполнилась пронзительным альтом, в котором утопали мои обида и унижение. Матушка назвала меня в тот вечер несносной девчонкой, чем наполнила чашу недостающей каплей.  Вслед за пронзительными воплями последовали  разбитые стеклянные предметы. Одна за другой стеклянные птицы на полке в моей комнате начали трескаться под натиском вышедшей из меня магии. Это напугало меня так сильно, что секунду назад гложущая меня обида уступила место страху…
Жизнь с этого момента заиграла новыми красками. Я искренне старалась сотворить заклинание каждый день, морща нос и вдохновенно крича заветные слова: акцио, репаро, люмос, агуаменти. Однажды я даже выхватила палочку у матушки и начала бегать с ней по дому, стараясь сотворить хоть какое-то заклинание. Я пронеслась по Северному крылу, сталкиваясь в коридоре с отцом и тетей, направляя палочку на них, шутя, веселясь, смеясь. Отец, чертов маразматик, посчитал это неуважением к тетушке, желанием ее оскорбить и унизить. Он с неподдельным гневом начал отчитывать меня, а я глаза его были черными от злобы, и едва ли кто-то, кроме матушки, мог меня в этот момент защитить и, кажется, спасти. Еще секунда, и он ударил бы меня с лихвой. В тот же вечер отец засел с бутылкой какого-то спиртного в гостиной и до поздней ночи в одиночестве сидел там. Меня разбудил женский крик – крик моей тетушки, которая увидела разгоревшуюся гостиную. Кто знает, что случилось бы с нашим домом и семьей, не возжелай полоумная найти отца ночью. Сам же он пытался, ползая на коленях, небрежный, в измятой одежде, с растрепанными волосами и жутким запахом алкоголя, найти свою палочку. Жалкое зрелище.  Яркие языки пламени надолго остались в моей памяти, как и пьяная беспомощность отца. Моя семья вызывала к себе с каждым разом все больше и больше отвращения у меня  безвольная мать, мирящаяся с унижением, которое дарили ей эти заботливые отношения отца и его сестры,  глупый отец, слепо топчущийся возле своей слабости и полоумная тетка, якобы умершая еще в детстве.
Я считала дни до своего отправления в школу, и впервые встретившись с Хогвартсом, я искренне и бесповоротно влюбилась в этот замок. В его бурлящую жизнь, пыльные полки библиотек, бесконечные лестницы, сотни закрытых комнат, грозовое хэллоуинское небо, в стол факультета Слизерин и первое письмо домой.
Учеба на первом курсе далась с трудом, хотя я была уверена в том, что буду знать и уметь все безупречно. Я подошла к концу года с удовлетворительными оценками, за что дома, летних на каникулах, меня отчитали. «Вот об этом я и говорила!» - неумолимо кричал отец, в то время как мы не понимали, что он имел в виду. Мать же тогда просто уводила меня, стараясь успокоить. Она стала другой за тот год, что мы были порознь. Ее иногда била дрожь, и часто она прижимала меня, морщащуюся и негодующую, к себе, что-то тихо шепча. Наш дом окончательно разбился на два лагеря, и мать старалась привлечь на свою сторону все силы. Она боялась остаться одна и в разлуке со мной, чувствовала себя невыносимо. Она старалась забыться в званых вечерах, среди шума и музыки, куда всегда являлась в одиночестве, придумывая новые и новые отговорки для отца. В эту вереницу вечеров, тщательно наряжая, она вела с собой меня, где, к счастью, я могла видеться со своими однокурсниками. Я вновь добилась успехов в учебе, смогла реабилитироваться в глазах учителей, неплохо закончила очередной семестр, когда гостиная Слизерина превратилась в осиный улей, где все обсуждали громкое дело одной чистокровной семьи. Эти разговоры настораживали меня, ведь у нашей семьи был свой скелет в шкафу.
И это стало волновать не только меня, но  и отца. Он стал маниакальным, нервным и пугливым. Он перестал общаться со старыми друзьями, на наш дом накладывал множество охранных чар и отталкивающих заклинаний.  Брак родителей трещал по швам и через два года, когда я была на пятом курсе обучения, они развелись. Но прежде нашей семье пришлось терпеть выходки отца. Медленно сходивший с ума от своих чувств волшебник заключил договор с людьми, которым не стоило доверять. За считанные недели он потерял свое дело (словом, отец занимался изучением и поставкой артефактов в Англию), заработок, а затем и дом. Нам пришлось покинуть наше старое поместье, переехать в Шотландию и поселится в полуразваленном доме, где прогнили лестницы на второй этаж, где постоянно даже под маленьким дождем протекала крыша, где были разодраны обои и гобелены, где посреди одной из комнат прикрывала дыру в полу люстра. Отец, будучи убежденным в том, что все любое наше заклинание фиксируется в Министерстве и нас смогут найти его «коллеги» по делу, запретил пользоваться магией, чтобы нас не смогли обнаружить. И единственное в том доме, что могло меня радовать – библиотека. Нет, я не была из тех, кто может и любит часами корпеть над фолиантами, но ничего другого я делать не могла. В один из дней мы с матушкой решили прогуляться по окрестностям, что отец воспринял в штыки, посчитав это попыткой убежать. Долгая ссора родителей и крик матушки.
После этой ночи я практически не покидала библиотеки и, надо сказать, даже без практики познания моя углубились в определенных отраслях магии. В особенности, касаемо истории магии, рун и древних артефактов. Я дала себе безмолвное обещание стать лучшей на курсе в этом предмете, однако же мне не сразу удалось попасть в школу. За пару недель до моего отъезда, я заболела.  Меня лихорадило, жар часами мучил меня, а на коже проступали красные пятна. Почти месяц я провела в ближайшем магическом госпитале. Позже выяснилось, что это была эпидемия обсыпного лишая, об этом мне написала мать в своем письме, когда я с опозданием в три недели прибыла в Хогвартс. Знаете ощущение, когда тебя встречают друзья на перроне, обеспокоенные твоим самочувствием и отсутствием?  Его можно назвать счастьем, я думаю. 
Из дома шли дурные вести одна за другой: слабая здоровьем тетя тоже заболела, а потому ее необходимо было вести в больницу. Отец окончательно выжил из ума, когда его зазноба скончалась. Из-за невменяемости отца, из-за отсутствия былого состояния, от нас отвернулась большая часть друзей и родственников. Отец окончательно потерял рассудок, и его поместили в лечебницу, где он, вероятно, находится по сей день. Матушка же искала всевозможные пути к выживанию. И она нашла. Развод и очередное замужество. Только вот едва ли моей матери могло в этом повезти. И мне тоже. Потому в пятнадцать ко мне пришло осознание того, что если я и смогу чего-либо добиться в непростое для магической Британии время, то только собственными усилиями. В одно время  я даже хотела бежать в другую страну (в Германию, во Францию, в Италию), где бы не так докучала погода и можно было начать жизнь с чистого листа, чтобы забыть прошлое,  семью, стать танцовщицей, певицей, художницей или выйти замуж и вновь облачится в шелка, живя в светлом доме… То ли семья тому виной, то ли мой характер,  но я не имела ни малейшего представления о том, кем я хочу быть, что я хочу/должна/буду делать со своей жизнью.  Я всегда считала, что меня пристроит отец или мать, что меня выдадут замуж, а там уж у меня будет время подумать, но жизнь распорядилась иначе. В моей голове появилась мысль о том, что нигде, кроме как Министерства, я не смогу достаточно зарабатывать, ко всему прочему принадлежность к госслужащим, наверное, должна была поднять нашу семью в глазах аристократии.   
И вместо того, чтобы пробивать себе путь, усердно учиться, готовиться к экзаменам, думать о будущей работе в Министерстве, я увлеклась сокурсником - магглорожденным рейвенкловцем, смекалистым парнем, обожавшим фокусы с картами, исчезающими предметами и прочими неволшебными вещами. Вокруг него в «Трех метлах» (по слухам и в гостиной факультета) всегда было много студентов, и если первое время мало кто верил, что молодой человек проделывает невероятные вещи без помощи магии, то, когда он отдавал кому-либо палочку в руки, никто не оставался равнодушным. Включая меня. Мне было чудовищно стыдно за свои чувства, за предательство крови и свою доступность. Мы встречались тайком, в библиотеке между стеллажей с книгами, в темном коридоре, прячась за пыльной статуей, в коморке под лестницей, ведущей на Астрономическую башню,  довольствовались короткими, жадными, нелепыми поцелуями, блужданиями рук, спокойными объятиями и запахом кожи, каждый раз вздрагивая и срываясь с места от приближающихся шагов. Меня приятно трясло всякий раз, как я возвращалась в гостиную или шла на занятия после двадцати минут, проведенных в компании рейвенкловца, ладони горели, а искусанные губы покалывало.  Эта игра длилась не долгое время. Внимательные подруги расспрашивали меня все чаще, не веря рассказам об аллергии на очередную помаду или о долгих посиделках в библиотеке. И в какой-то день я проснулась с отвращением к случившемуся, с острым желанием все прекратить, погрузится в учебу и положить начало своей карьере. Что, собственно, я и сделала, весь шестой курс прилежно учась.  Летом одна из школьных подруг пригласила меня провести август в ее доме, на что я с радостью согласилась. И до сих пор я не могу точно сказать, рада ли я тому, что случилось в этот август, потому что седьмой курс стал для меня настоящим мучением. Обещание "старательно учиться" в очередной раз было нарушено из-за неожиданно появившегося в жизни молодого преподавателя, с которым я имела счастье познакомиться в один из августовских вечеров, проведенных в баре. Мои настойчивые, навязчивые походы к преподавателю, его растеряно-вежливые отказы, разговоры во время заседаний его клуба, на которые я попадала только благодаря своему сокурснику - все это неумолимо сводило меня с нужного пути. Но моя матушка оказалась проницательнее меня, умнее. Паркинсоны были моим спасением. И хотя Теренс Паркинсон не вызывал у меня никаких светлых, положительных чувств, ровно как и я у него, выбора у нас не было.
Каждый раз я впивалась ногтями в предплечье, держа его под руку, а он сжимал мое запястье до белеющих костяшек, в то время как губ касалась нескромная улыбка от очередного комплимента, а глаза горели огнем.  Но эта занятная игра в ненависть между нами продолжалась недолго. Мы попытались ужиться.
Мы мало говорили, но все чаще за ужином смотрели друг на друга. Поначалу отводили глаза, встречаясь взглядом, а позже играли в гляделки, стараясь оставаться внешне невозмутимыми, хотя и сдержать полу-улыбку, полу-ухмылку было с каждым разом сложнее. Позже эта безмолвная игра выбралась из столовой перешла в зал. Мы пытались найти что-нибудь общее, что смогло бы объединить нас. Я пыталась найти это в книгах, музыке, увлечениях, но мой муж оказался куда более находчив в этом плане. Мой дорогой муж загорелся идей… детей. Сказать честно, я не хотела иметь ребенка в свои восемнадцать. Да, возможно, раньше, несколько лет назад в хогвартской спальне я с парой однокурсниц и выбирала имена для будущих детей (а у меня, к слову, должен был быть сын и назвала бы я его Робертом), но чем старше я становилась, тем меньше я хотела обременять себя такой кричащей ответственностью. В отличие от Теренса. Он настаивал на детях сначала словами, долгими разговорами (в чем, кстати говоря, напоминал мне своих родителей), а затем насилием. Он был переоценен мной. Или недооценен.  Я считала, что его угрозы были пустыми, ровно как и угрозы его родителей оставить сына без наследства на нашей свадьбе, но я фатально ошиблась.  И если раньше мне удавалось настаивать на своем: «Завтра мы идем на прием» или «Я хочу синие шторы» – то сейчас попытка отказа была пресечена.  И, честно признаться, мне стоило тогда замолчать и тем более ни в  коем случае не пытаться показать свою силу, направив на мужа палочку. Он смеялся.  Я возненавидела его, когда оказалась под весом мужского тела, прижатой головой к пахнущей лавандой подушке, впиваясь зубами от досады, злости, беспомощности и немоты в мягкую, отсыревшую от слез ткань. Тогда и началось время моего подчинения и унижения. Кто-то может сказать, что к этому нельзя привыкнуть, что честь и достоинство превыше всего, что нужно бороться и отстаивать свои права… Что-то мне подсказывало, что это было бесполезно. Потому я покорно, хотя и с неприкрытым отвращением на лице, ложилась в постель с мужем. Впрочем, его мое состояние нисколько не волновало. Внимание ко мне начало проявляться тогда, когда я стала не только его женой, но и временной «крепостью» для его будущего наследника. И нет, он не стал идеальным примером мужа, он не одаривал меня широкой улыбкой, не предлагал вечерних прогулок (чего мне, словом, хотелось, чтобы выбраться из душного поместья и насладиться прохладой вечера), не приносил цветы. Он приставил ко мне волшебницу-поветуху, которая учила меня всему необходимому и не оставляла меня в одиночестве ни на минуту. Даже в самую горькую, когда мне так хотелось быть рядом со своей матерью, однако моя дорогая матушка методично очаровывала какого-то состоятельного волшебника из Эстонии: сначала вживую, пока он был в Британии, а после его отъезда на родину – в письмах. За полтора года десятки писем были получены ею от господина Кицберга. Насколько они были искренни с его стороны, не могу судить, однако зимой, через полгода после моей свадьбы матушка переехала к жениху в Эстонию. Все, что осталось у меня от нее, это горка писем и запах ее лавандовых рук.
С рождением сына жизнь стала иной. Я отказалась ото всего в пользу Теренса Паркинсона младшего. Впервые вся роскошь поместья меркла в одной лишь комнате, где с тихим дыханием спал мой сын. Родившийся рано слабый мальчик заставил беспокоиться всю семью. Но уже через три месяца от былых болезней не осталось следа, Терри смеялся, играя своими маленькими ручками с волосами по-настоящему счастливой матери. И, кажется, все должно было быть хорошо.
Теренс пропадал на работе, а потому мало времени проводил с сыном, который оттого рос с желанием быть ближе к отцу. "Хочу быть, как папа" - всякий раз он повторяет это, начав заниматься новым делом. Свободное от работы время, мой дорогой муж не спешит посвятить своему сыну, часто отгоняя его от себя и прося меня забрать мешающего Терри. Такое поведение не остается без моего внимания, но сказать что-либо мужу я не смею. Впрочем, с годами Теренс стал с куда большим вниманием относится к сыну, что вызывало во мне даже некоторую ревность. Мы часто спорили, не слишком ли рано семилетнему Терри ездить с отцом на охоту, необходимо ли забивать голову ребенка всеми родословными других семей, с их гербами и специфичными традициями или, в конце концов, что нужно оставаться дома и не идти на очередной прием, если сын болен. С каждым годом не только на этой почве у нас с мужем возникает все больше ссор, но ведь без них жить невозможно. Этим я себя и успокаиваю.
Я устроилась на работу в архив Министерства, как только Терри исполнилось пять. Днем он оставался на попечении гувернантки, тщательно подобранной моим мужем, которая обучала его нужным предметам. Вечера же с ним проводила я, стараясь не пропускать ни одного важного момента в его жизни. С отцом у Терри по-прежнему были сложные отношения. Теренс не понимал, что ребенка нельзя все время только попрекать и ставить себя в пример: "В твои годы я уже умел сидеть в седле", "К этому моменту я уже отлично знал историю магии", и продолжал наседать на сына. Даже проявлении магии у ребенка не вызвало у моего мужа тех же бурных эмоций, что и у меня. А Терри старался делать все возможное, чтобы обратить на себя внимание строгого отца.
Мысль о том, что совсем скоро мой сын уедет в школу не давала мне покоя долгое время. И неимоверную радость у меня вызвало предложение из Министерства о проведении курсов по трансгрессии у старших курсов, паралелльно продолжая работу в отделе магического образования. Всего четыре академических часа раз в две недели, но все же так я смогу видеться с сыном. Именно поэтому я согласилась. Путь домой мне обеспечили через камин в кабинете директора, а также выделили небольшую спальню в преподавательском крыле. Только вот мой сын не был единственной причиной для того, чтобы отправиться в школу. Мой супруг был жесток и фанатично предан идее чистоты  крови, а потому стал приверженцем тайной организации под предводительством Темного Лорда.  Быть ему верной и преданной женой из-за страха  становилось  все труднее,  и мысли о том, чтобы сбежать вместе с сыном закрадывались в голову все чаще. Мне хватало смелости или глупости иногда грозить уходом в ссоре с мужем,  но ни к чему хорошему подобная провокация  не приводила. И побег в школу был спасением. Я все чаще стала  задерживаться в стенах  замка, даже когда занятий со старшекурсниками у меня не было, чем вызывала  подозрения  у Теренса,  и возвращение летом домой было тяжелым. В школе мне удалось заручиться поддержкой директора, и в тот момент, когда мистера Паркинсона  осудили за все деяния, мне удалось доказать свою непричастность к делам пожирателей.  Осужденного супруга отправили в Азкабан, а у меня появилась возможность  быть счастливой.